Дзюрдзи - Страница 8

В эту минуту из-за холмов, опоясанных волнистой линией теряющейся в дымке дороги, послышалась еще далекая, но звонкая песня. По затихшим просторам пустынных полей, по дремлющей земле широко лилась сладостно тоскливая мелодия. Женский голос, чистый, сильный и звучный, бросал в просторы слова любовной песни:

Ой, через речку, быструю речку,

Подай мне ручку, мое сердечко,

Через болото, да мимо гаю

Ко мне приди ты, я ожидаю.

На лицах людей, столпившихся против позолоченного пламенем креста, изобразились противоречивые чувства: удовлетворение, ужас и живейшее любопытство. Даже недоверчивый Клеменс широко раскрыл глаза и поднял руку, чтобы второй раз перекреститься, но от волнения она так и повисла в воздухе.

— Идет! Уже идет! — зашушукали женщины.

Франка от страха перед ведьмой присела на корточки, ухватившись обеими руками за кафтан Клеменса.

Невидимая певица все приближалась, продолжая петь:

Душа-голубка, о чем вздыхаешь?

Скажи всю правду, по ком страдаешь?

Ох, знаю, знаю, по ком страдаю,

Только не знаю, с кем обвенчаюсь!

Жены Дзюрдзей переглянулись, у всех трех мелькнула одна мысль.

— Кузнечиха, что ли? — шепнула жена Петра.

— А кто же еще? — тоже шепотом ответила жена Шимона. — Этак только она и поет.

Розалька вздрогнула всем телом; против обыкновения, она ничего не сказала, но резко повернулась и с злобной насмешкой в вспыхнувших, как угли, глазах посмотрела на мужа. Странное дело! Степан подался всем корпусом вперед и вытянул шею так, словно хотел проникнуть взглядом сквозь холм и увидеть ту, чей голос доносился до его слуха. Напрягшиеся мышцы разгладили темную кожу на его лице, и только нахмуренный, изрезанный морщинами лоб придавал ему страдальческое выражение.

На вершине небольшого холма показалась какая-то женщина; она стала быстро спускаться, но лица ее еще нельзя было разглядеть. Сбегая вниз, она пела:

Пойду, пойду я в лесок зеленый,

Где зеленеют дубы да клены,

Там я ходила и говорила:

Пошли мне, боже...

Вдруг песня оборвалась и смолкла. В нескольких шагах от костра женщина остановилась как вкопанная. Теперь, в последних лучах угасавшего дня, смешивавшихся с отсветами пламени, лицо ее и фигура выделялись отчетливо, как изваяние. Она была еще молода, сильного сложения, рослая и статная. Из-под высоко подоткнутой синей юбки видны были крепкие босые ноги, утопавшие в густой траве. Кроме синей юбки, на ней были только грубого полотна рубашка и подвязанный к поясу наподобие мешка большой полосатый передник, наполненный цветущими травами; их было такое множество, что они перехлестывали через край и, сцепившись усиками, спускались по юбке до земли. Тут перемешались лиловый чебрец и шпорник, розовая и белая кашка, звездочки ромашки и голубые цветки дикого цикория. Кроме того, в руках женщина несла огромный сноп растений с длинными и твердыми стеблями — желтый вербишник и белоснежный тысячелистник. Сноп был так велик, что закрывал ей грудь и лицо, и поверх него видна была только накинутая на голову красная косынка, из-под которой со всех сторон выбивались падавшие на рубашку, на загорелую шею и узкий гладкий лоб густые короткие пряди темных волос, спутанных и тусклых. Сквозь сетку трав и волос ее круглое, покрытое смуглым румянцем лицо с вишневым ртом и весело вздернутым носом казалось грубоватым и заурядным. Красили его только большие, удлиненного разреза, серые блестящие глаза; взгляд их был так выразителен, словно они говорили, смеялись, ласкали и пели... Женщина стояла у пламеневшего креста, в отблесках огня, от которого порозовели ее ноги, вся в цветах, сыпавшихся из фартука и закрывавших ей грудь; волосы ее разметались, глаза блистали смелым, смеющимся взглядом. В первых словах, произнесенных ею, прозвучало недоумение.

— А-а-а-а! — начала она. — Вы что тут делаете, люди добрые?

Но тотчас, как бы припомнив что-то давно известное, спросила:

— Ведьму на огонь ловите? Или еще что?

Она кивнула головой и уже уверенно, со знанием дела прибавила:

— Ага! Молоко у коров пропало.

Затем, покачивая головой, снова удивленно протянула:

— А-а-а-а! Диво, вот диво!

В толпе воцарилось гробовое молчание. Казалось, души этих людей теперь слились воедино; со всей силой мысли, чувства, зрения и слуха устремились они к этой женщине, и в душу ее словно впилось острое жало. Вытянув шеи, все уставили на нее глаза. В них еще не было ничего, кроме несколько брезгливого удивления. Только жгучий, разящий язвительной насмешкой взгляд Розальки быстро перебегал с лица женщины, застывшей у пламеневшего креста, на мужа, который вдруг странно преобразился: неясная улыбка затаенного счастья разлилась по его лицу и стерла обычную мрачность, сменив ее блаженным выражением восторга, переполнявшего все его существо. Степан глядел на нее и не мог наглядеться. Между тем женщина снова спросила:

— Что ж? Приходила она?

Никто не ответил. В блестящих, смеющихся глазах ее мелькнула тревога.

— Что же, — повторила она, — видели вы уже ведьму? Приходила она?

На этот раз из толпы отозвался голос Петра Дзюрдзи; он не был гневен, но звучал очень серьезно:

— Будто ты не знаешь: первая, что придет на огонь, та и есть ведьма.

— Ну, как же! — ответила женщина топом, выражавшим глубокое убеждение. — Как не знать, знаю! А кто — первая?

Два мужских голоса — Петра Дзюрдзи и Якуба Шишки — твердо ответили:

— Ты.

А мгновение спустя, словно ракета, с треском взвившаяся в воздух, взвился женский голос; со всеми оттенками страсти, доведенной до бешенства, и граничащей с отчаянием тоски он без конца повторял одно это слово: